Филлис Джеймс - Дитя человеческое [litres]

Стол, накрытый в зимнем саду, поразил меня своим обилием: сандвичи с паштетом, булочки домашней выпечки и кекс с цукатами и орехами, который внесли на подносе, покрытом свеженакрахмаленной льняной салфеткой. Такие же маленькие салфетки предложили нам. В голову пришло слово «изысканность». Я узнал салфетку: Хелена вышивала ее незадолго до того, как ушла от меня. Значит, эта тщательно выполненная вышивка — часть ее приданого, немой свидетель адюльтера. Был ли этот изысканный пир — я помедлил, подыскивая новое уничижительное прилагательное, — рассчитан на то, чтобы произвести на меня впечатление, показать, какой хорошей женой она может быть мужчине, который по достоинству оценивает ее таланты? Для меня было очевидным, что Руперт высоко их ценит. Он чуть не млел от ее материнской заботы. Возможно, будучи художником, он воспринимает такую чрезмерную заботливость как должное. Зимний сад, подумал я, будет уютным весной и осенью. Даже сейчас, всего с одним обогревателем, в нем сохранялось приятное тепло. Сквозь стекло мне было видно, что хозяева как следует потрудились в саду. Шпалеру из колючих розовых кустов, закутанных у земли мешковиной, поддерживали аккуратные, похожие на забор подпорки, словно олицетворявшие надежность, комфорт, удовольствие. Ксан и его Совет одобрили бы это.

После чая Руперт ненадолго исчез в гостиной. Возвратившись, он протянул мне листовку. Я сразу узнал ее. Она была точно такой же, как та, что «Пять рыб» просунули мне под дверь. Сделав вид, что вижу ее впервые, я внимательно прочел листовку. Руперт, казалось, ждал моей реакции. Когда же ее не последовало, он произнес:

— Они здорово рисковали, ходя от двери к двери.

Я стал говорить, поймав себя на том, что, возможно, выдаю себя, и раздражаясь оттого, что не могу держать язык за зубами:

— Они бы не стали так делать. Это ведь не приходской журнал, правда? По-видимому, листовки разносил один мужчина или одна женщина, может, на велосипеде, а может, пешком, — просовывали их в двери, когда вокруг никого не было, оставляли на автобусных остановках, засовывали под дворники на припаркованных машинах.

— И все же это рискованно, не правда ли? — заметила Хелена. — Особенно если ГПБ решит устроить на них охоту.

— Не думаю, что их это встревожит, — возразил Руперт. — Никто не воспримет этого всерьез.

— А вы восприняли? — спросил я.

Он же, в конце концов, не выбросил листовку. Вопрос, прозвучавший резче, чем я намеревался, смутил его. Он бросил нерешительный взгляд на Хелену. Уж не разошлись ли они во мнениях по поводу этой листовки? Возможно, это их первая ссора. Но я был настроен оптимистично. Если бы они повздорили, то наверняка бы уничтожили ее при первой же попытке к примирению.

— Я действительно сомневался, следует ли нам заявить об этом местному совету, когда мы заезжали туда зарегистрировать котят, — ответил Руперт. — Но мы решили, что не надо. Не вижу, что он мог бы сделать, — я имею в виду местный совет.

— Разве что сообщить в ГПБ и добиться вашего ареста за хранение подрывных материалов.

— Мы и правда не знали, как поступить. Мы не хотим, чтобы власти решили, что мы все это поддерживаем.

— Кто-нибудь из соседей получил такую же листовку?

— Они не говорили, а нам не хотелось спрашивать.

— Так или иначе, а совет тут ничего не может поделать, — добавила Хелена. — Никто не хочет, чтобы штрафную колонию на острове Мэн закрыли.

Руперт все еще держал листовку, словно не зная, что с ней делать. Наконец он сказал:

— А с другой стороны, действительно ходят разные слухи о том, что творится в лагерях для «временных жителей», и я полагаю, раз уж они здесь, нам следует поступать с ними по справедливости.

Хелена повернулась к нему:

— С ними здесь обращаются лучше, чем у них дома. Они с удовольствием едут сюда. Никто ведь их не принуждает. Смешно предлагать закрыть штрафную колонию.

Вот что ее волнует, подумал я. Преступления и насилие, которые угрожают ее маленькому дому, вышитой салфетке, уютной гостиной, зимнему саду с тонкими стеклянными стенами, выходящему в темный дворик, где, как она теперь уверена, ее не поджидают никакие опасности.

— Они и не настаивают на ее закрытии, — ответил я. — Но следует признать, что ее необходимо поставить под надлежащий полицейский контроль, а осужденным дать возможность вести сносную жизнь.

— Но «Пять рыб» предлагают вовсе не это. В листовке говорится, что депортации должны прекратиться. Они хотят, чтобы колонию закрыли. И кто будет осуществлять полицейский контроль? Я не позволю Руперту пойти туда добровольцем. А осужденные могут и так вести сносную жизнь. Это зависит от них. Остров достаточно велик, у них есть пища и кров. Совет, конечно же, не станет эвакуировать их с острова. Если всех этих убийц и насильников снова отпустят на свободу, поднимется волна гневных протестов. К тому же разве не там же находятся заключенные Бродмура[34]? Они сумасшедшие, сумасшедшие и негодяи.

Я обратил внимание, что Хелена употребила слово «заключенные», а не «пациенты», и заметил:

— Самые плохие из них, должно быть, уже так стары, что вряд ли представляют большую опасность.

— Но некоторым нет еще и пятидесяти, и каждый год туда отправляют все новых и новых людей. В прошлом году — более двух тысяч так, кажется? — Она обернулась к Руперту: — Милый, я полагаю, нам следует порвать листовку. Нет смысла хранить ее. Мы ничего не можем поделать. Кем бы они ни были, они не имеют права печатать такие вещи. Только беспокоят людей.

— Я спущу обрывки в унитаз, — ответил Руперт.

Когда он вышел, она повернулась ко мне:

— Ты ведь ничему этому не веришь, правда, Тео?

— Я могу поверить в то, что жизнь на острове Мэн не из приятных.

— Но ведь это зависит от самих заключенных, не правда ли? — снова упрямо повторила Хелена.

Больше о листовке мы не упоминали, и десять минут спустя я ушел, в последний раз погладив Матильду, чего Хелена, очевидно, ждала от меня и что Матильда приняла весьма благосклонно. Я не жалею, что посетил их. Дело не только в желании увидеть Матильду; наше краткое воссоединение принесло скорее боль, нежели радость. То, что еще оставалось между нами, теперь можно забыть. Хелена счастлива. Она даже выглядит моложе и красивее — белокурая, стройная. Ее миловидность, которую я часто возводил в красоту, созрев, превратилась в уверенную элегантность. Я не могу искренне сказать, что рад за нее. Трудно быть великодушными по отношению к тем, кому мы причинили боль. Но по крайней мере я больше не несу ответственности за ее счастье или несчастье. У меня нет особого желания увидеть их снова, но я могу думать о них без чувства горечи или вины.